СОДЕРЖАНИЕ Арт-ШУМ
Транскрипт
1 СОДЕРЖАНИЕ Арт-ШУМ ПОЭЗИЯ Александр МОЦАР (Киев) Инопланетянами были похищены. 2 Александр СКИДАН (Санкт-Петербург) На уничтожение. 4 Владимир СЕЛИВАНОВ (Днепропетровск-Запорожье) Гніздо для місяця. 6 Владислава ИЛЬИНСКАЯ (Одесса) Ангелы ставят ставки. 11 Герман ВЛАСОВ (Москва) Всей тяжестью стихотворений. 13 Евгения КРАСНОЯРОВА (Одесса) Дыши, Поэт. 15 Константин КОМАРОВ (Екатеринбург) Темны аллегории эти. 19 Людмила ШАРГА (Одесса) По улицам-страницам. 21 Максим ГЛИКИН (Москва) Принуждение. 25 Марина МАТВЕЕВА (Симферополь) Love sapiens. 27 Ольга БРАГИНА (Киев) Девушки с дорогими коктейлями или дешёвым пивом. 29 Олег КОЦАРЕВ (Харьков) Як розливаються водойми. 33 Олена СТЕПАНЕНКО (Киев) Махнофест Павел КОРОБЧУК (Киев) Боюся думати про інформацію. 37 Станислав БЕЛЬСКИЙ (Днепропетровск) Хватит играть. 42 Сергей ГЛАВАЦКИЙ (Одесса) Над сингулярным бродом. 42 Сергей ПРИЛУЦКИЙ (ПИСТОНЧИК) (Киев-Брест) Клюб Мёртвых. 47 Сергей НЕЖИНСКИЙ (Одесса) Тишины добиваюсь, как женщины. 49 ПРОЗА Алексей ТОРХОВ (Николаев) Поэты и менты (главы из антиромана «Ментъхауз»). 53 Роман ФАЙЗУЛЛИН (Стерлитамак) Чёрная машина (повесть). 60 ТВОРЧЕСКИЙ ОРДЕН «КОРНИ НЕБА» Манифест «Корни неба». 81 Лина ФЕДОРЧЕНКО (ПРИБЫЛЬСКАЯ) (Киев) Шакті. 84 Лия ЧЕРНЯКОВА (США, Милуоки) Издержки воспитания. 87 Кира КОСТЕНКО (Швейцария, Лозанна) Есть женщины из синего стекла. 88 Евгения БАРАНОВА (Ялта) Монолог Джима Моррисона. 90 Ксана КОВАЛЕНКО (Николаев) Бути вагітною. 92 Алина ОСТАФИЙЧУК (Краматорск) Взгляд бездны. 94 ЗНАКОМСТВО С АВТОРОМ Андрей ВОРОНОВ (Днепропетровск) Пираты 21-го века. 96 Александр ДОБРОВОЛЬСКИЙ (Смоленск) В подмышках деревьев. 97 Алёна ЗАГРЕБЕЛЬНАЯ (Днепропетровск) Меньше чем кровать Александр ЧЕРНОВ (Днепропетровск) Ослепли, отупели, оглохли Екатерина СУЩЕНКО (Днепропетровск) На задворках проблемы Ксения ЧУБУК (Днепропетровск) Летучие хокку Ольга РЕВА (Горловка) Эфирные руки Светлана ЛАГУТИНА (Днепропетровск) Бой с фантомом
2 ПОЭЗИЯ Александр МОЦАР Родился 20 марта 1975 года. Куратор сайта «Черновик». Лауреат журнала «Дети Ра» (2006 год). Вице-президент Академии Зауми Украины (АЗукр) Автор многочисленных публикаций в России, Украине, США, Франции, Германии в журналах: «Черновик» (США), «Стетоскоп» (Франция) «Журнал Поэтов» (Россия), «Футурум Арт» (Россия), «Дети Ра» (Россия), «Другие» (Россия), «Альманах Академии Зауми» (Германия), «АКТ» (Россия), «Словолов» (Россия), «Союз Писателей» (Украина), «СТЫХ» (Украина) и др. Эта история произошла совсем недавно: В подземке пл. Льва Толстого Я познакомился с чернокожей американкой Сарой Ивановой. Это мне показалась забавным Спросил: Вот из йо нейм, миссис? В ответ она меня послала на х Но присмотревшись внимательно, предложила выпить Позднее, анализируя хронологию попойки Вспомнил немаловажную деталь, а именно: Когда мы подходили к барной стойке Мне захотелось повеситься неожиданно. Десятипудовая Клава, подавая пельмени, Водку и стаканы Неожиданно спросила: — «Вы не читали демонологию Ремми»? — Не читали. Следует рассказать о Сариной биографии, Вернее о том, почему она Иванова. Все просто: отец мелкий менеджер русской мафии, Мать — наркоторговка из Вашингтона. Рассказывая о себе, я опустил детали 2 Родился, женился и прочие бредни. Сказал просто: мама анархия Папа — стакан портвейна. Нам славно в этом сортире сиделось, Пока к нашему столику не подошла сволочь. Я не успел послать его в промежность. Пробила полночь. Можно сказать, что я был поддатый. Но поверьте, я собственными глазами видел это: С двенадцатым ударом часов, сволочь обернулась бородатым Поэтом. Из глубины зала блеснуло стекло. Приглядевшись, я вздрогнул невольно: Строго и одиноко сидел за столом Литературный критик, очкастый как кобра. Когда за жизнь говорят с трехаршинным понтом И простые вопросы объявляются вечными, Тогда ад обретает нечеткие контуры Литературного вечера. Обалдев от словесной иллюминации, От фразеологических вывихов и переломов, я вдруг
3 Вспомнил, как выходил из подобных ситуаций Хома Брут. — Свят круг, защити меня От этих бесов Шептал я, маркером круг чертя, Голосом от страха треснувшим. И в самом центре этого скандала С взглядом стеклянным Стояла бледная панночка Сара В саване из дыма марихуаны — Витю. Витю. Приведите Витю Ступайте за Витей! кричала она И первую мысль мою Саня, не ссы Перебила вторая всё, хана. И вот появился огромный чёрт В грязной майке на волосатом теле Лауреат малой премии «Московский счет» Шорт-лист «Андрея Белого». Его глаза как лунные кратеры, Названные именами литературных гениев. Он сдержанно поблагодарил организаторов И произнес несколько стихотворений. Он ритм отбивал копытом А в конце, объявил грозно И неожиданно: Выступает Александр Моцар И как только эта новость коснулась моего слуха Я в прострации полной Вышел из спасительного круга Больше я ничего не помню. Толя Толя был пожилым человеком Толя собирал бутылки и картон на Южном вокзале Толя не был бомжом Толя пил Толя когда-то был техником вертолета в звании капитан Толя рассказывал страшные вещи (Афганистан Чернобыль) Толя заткнись Толя обижался, но ненадолго Толя любил щербет Толя знал наизусть много стихов поэтов Евтушенко и Маяковского Толя похоронил жену 12 лет назад Толя однажды сказал мне «Саша, не верь тем, кто говорит, что жизнь сложная штука. Это говорят те, кто не разбирается в простых вещах» Толя умер Толю похоронят на Северном кладбище о том, как похищают людей инопланетяне в разное время инопланетянами были похищены: Элвис Пресли Майкл Джексон Юрий Гагарин Джон Кеннеди Мерлин Монро Антуан де Сент-Экзюпери как похищают людей инопланетяне как кредитные карточки из кармана продюсера были похищены Пресли и Джексон как икона из храма который давно не храм а музей был похищен Гагарин как остроумно (если бы вы только знали) был похищен Кеннеди как невеста со свадьбы была похищена Монро как душа человека забывшего о душе своей был похищен Экзюпери 3
4 4 Александр СКИДАН Родился в 1965 г. в Ленинграде. Поэт, критик, переводчик. Стихи переведены на английский, французский, эстонский, литовский, шведский, финский, итальянский языки и иврит. Переводил современных американских поэтов (Чарльз Олсон, Съюзен Хау, Эйлин Майлс, Майкл Палмер), теоретические работы Славоя Жижека, Жана- Люка Нанси, Пола де Мана, Дж. Хиллиса Миллера, роман Пола Боулза «Под покровом небес» и книгу Малькольма Джоунса «Достоевский после Бахтина». На уничтожение Сергею Денисову Бумага, листья, слюда. Я понял бы этот (мне подсказывают) коллаж как лепесток, как насекомую плавильную дрожь, и это было бы просто, просто великий крестовый поход малых сих, крылышкующих механическим золотописьмом по золе. Но я чувствую то же самое. Так кончается наручный завод, и тогда дети растаскивают, предварительно оборвав, волокнистые секундные стрелки мира. Миро видел цветные сны, а твое колесованье любовь, и в прах возвратится. Оттуда ископаемые тона, ржавые фильтры, непроницаемое стекло и проч., иначе кто бы еще принял участие, одним глазком, в тризне по метафизическим отщепенцам. Кто же они, эти чешуекрылые часовые, граничащие с постепенными корнями травы, как не мистическая гранитная набережная внутри нас, между нами и нами же, как если бы первые были отпущены на колени, а вторые повержены за стеблевидное горло или забраны в устричный саркофаг. На, поди их возьми. Ничего не осталось. Отвращение. Эмульсия страха. Усекновение булавочной головы. Ничего, что могло бы заставить меня усмотреть в этом произведение. И вот тектонический разрыв в тексте. Текстиль, а он теперь белая подноготная простыни, распластанный на своих многих экран, запечатлевает горизонтальную перспективу жизни, когда все проистекало на уровне глаз. Как трансцендентное, вертикаль вынесена вперед ногами (за скобки). Линзы прижигают на память игрушечные следы, сыпь. Чушь. Уничижительная россыпь детских секретов, не расплескать бы фольгу и конфетти женственных приношений земле. Жаркие стрекозиные крылья чужой страсти, рукоблудие, летаргия, опустошение, сон. Последний предвосхищение стремнины смерти. Когда, например, смотришь: чужие перестилают постель. Белье сушится. Ветер. Уже написан. Или слепнешь от неимоверного света в пустой гостиной, абсолютно и безжалостно белой, на стены и потолок слетаются, отливая чернилами, воздухоплавательные жуки, раскаленные. Их становится все больше и больше, темных тотемов, и вот тогда, в настоящем ужасе быть погребенным заживо, мы открываем огонь. В котором, быть может, они действительно узнают нечто лучшее, наконец. Письмо И «я» в моем теплом теле знает: он разом хочет и умереть и быть. И это хотение так захлестывает, так приводит его, что он проваливается по всем статьям, как если бы провал действительно был, был тем, чего он безусловно желал, как желают, как лелеют жало пустого сна; наконец, как если бы такое проваливание, под стать медленному удовольствию падать отпущенным, означало круговую поруку, в которой некто еще может за него поручиться: его не убудет. Не когда, а куда умрешь, говорят ему. То есть, не умереть к бытию, что было бы ослеплением, простой инвер-
5 сией просветления бытия к смерти, но схватиться с велеречивым спазмом за тень листа, за поверхность присутствия. Он утруждает себя в ручном труде, заблуждением. Ведь как раз таки письмо и настаивает на отсутствии в настоящем уст, ответственных произнести «я» нераздельно, слитно, оно, это «я», схлопывается в корешок книги, как во тьму рукава, готового выпростать из своих фиктивных глубин трещотку китайского веера, где один и тот же подернутый странной дымкой пейзаж разбит на неуловимо различающиеся фрагменты. Расщепление письмом стирает ненасытную субъективность, и не в силу наносимого ей увечья или распыления монологической установки, а по причине вхождения в интимную близость с собственной смертью. Каковая не отдается здесь ни малейшим эхом. Она есть причинение ничто, неприемлемый дар такого беспамятства, которое позволяет, не приближаясь, приблизиться к точке, где больше уже невозможно мочь, невозможно превозмочь и схватить и, следовательно, помыслить. Простите ему. Тогда, и только тогда, когда отнимается и эта последняя власть, когда вся тайна мира оказывается заключенной в простое вот, не способное даже взывать к окоченевшим зрачкам, в коих шелушится, продолжая мерещиться, слово Бог, тогда начинает простираться стирание. Бесследное и окончательное, поверх «я», поверх книги; в его присном присутствии. Медленный яд. Письмо, стало быть, и есть то, что неустанно пробуждает к забвению. Обратная версия Кириллу Шувалову Я бы рискнул все-таки назвать это скульптурой. В том смысле, что единственное число по сути единственное, что еще способно придать цельность апофеозу частиц. Возможно, только видимость цельности, но о видимости и ее пределах и идет речь. В отличие от множественного («скульптуры»), каковое здесь очевидно не требует преломленного в слове доказательства. Например. Я не представляю себе, как эти осколочные задымленные частицы, будучи с другой стороны своего рода сыпью, выступившей на теле нашего (бессознательного) представления о скульптуре, о том, какой она «должна быть», собираются преломлять свет в помещении галереи, месте, которому по-прежнему надлежит вмещать искусство, как ни в чем не бывало, как будто оно ровным счетом не затронуто тем, что сотрясает художника. Преломляют ли они свет вообще? Их стускленность словно бы говорит о том, что если и преломляют, то тот, который приближается к нам со скоростью тьмы. В чем прелесть их ублюдочных форм? Сказать, что искусство в них умаляется вплоть до ничтожествования, ничтожествования, какое влачат на умозрительных помойках ума целлофановые обертки, целый бомжатник целлофановых оберток из-под оприходованных сигаретных пачек у тебя на столе, — значит ничего не сказать. Потому что искусство, ты скажешь, умаляется вот уже энное количество лет, оно становится мальчик-с-пальчик, доходяга, проходящий, втянув спичечную головку в хлипкие плечики, в пещеру Ласко, в верблюжье ушко, в царствие небесное вечных форм. Иногда я сплю и вижу, как лежу культурным пластом: бок о бок с завшивленным стариком, который живет у меня на лестнице, промышляя картонными коробками, благо продуктовый магазин здесь же. В петлице того, что некогда называлось пальто, цветет харкотина, он денди, он знаком с мусорным ветром, его принимают в салоне вторсырья на вашей бывшей Гороховой в специально отведенные для этого дневные часы. Отгадай, зачем я это пишу? Допустим. Или пред- 5
6 ставим себе, что первовзрыв был, что атомная бомба и впрямь взорвалась в поэме Парменида, как утверждает один сумасшедший немец, большой поклонник античности, хотя, я знаю, это с трудом умещается в голове. И тогда то, что мы в простоте душевной принимаем за то да се, за цикл там чего-то такого, есть лишь настигающий нас период полураспада, ударная волна, которую мы принимаем на грудь. И счастливы, потому что это, оказывается, почти не больно. 6 Владимир СЕЛИВАНОВ ГНІЗДО ДЛЯ МІСЯЦЯ Цикл Чоловічі тексти Чоловіча концепція світосприйняття Світ колючий дріт вигнання. Жінки вовчицями полюють на осиротілих в любові. Запліднення тоді злі, неопосередковані, жорстокі. Ти тоді виєш під місяцем слів коханої. Ніхто не порятує тебе від стрімкості зернового викиду. Цілі галактики зорітимуть з-під тебе тепло і тихо для народження нових вовченят любові. Індивідуальна концепція чоловічого сприйняття. Ти — пробита пострілом самки ластівка. Шия твоя перетерта від ременів пригорілого щастя. Запах горілої шкіри нагадує розпечення обіднього степу, коли жінки втомлено після молочних цідилків лягають спати під під кущами шипшини. Тоді самотня любов роздерте палке горловиння таємного крику про те, що блискавка брів ніколи не вб є наповал, а тільки ятритиме рану неспитим коханням. Не посипайте забуту любов жорствою непройдених днів, там вічно живе бруньковиння нестиглих зачать. 7 березня 2010 р. 11:18:49. Гніздо для місяця По-перше, я не знаю, що це таке. По-друге, природа речей і явищ невпинна. Ластівка ламає дзьобик любові вселенської. Завтра не буде вітру сумлінням зачовганим..
7 По-треттє, коханність — це перше відчуття гнізда твого тіла. Ти не зурочиш запах невистиглих уст. Ріки, як йшли чередою початку, так і йтимуть. Чабани, як падали зі спраги, так й падатимуть, полишаючи на чебрецях терпкий солод залюблених днів. По-четверте, я для місяця тихо зів ю гніздечко незапльованих доторків. Лише там зимує наше невідчуте кохання, де ми цілуємось раз у тисячу років. Неділя, 28 березня 2010 р.16:20:01. Пороги. Галерея 2. Ніхто не знає. Ніхто не знає, на що здатна любов. Гілка зламаних снів і червоний кораблик уяви тебе сполошив. Грім в очах медом потік у крамницю моїх років. Я отари днів загнав в одинокий мотив. Випалений степ з любові нікому не віддам. Щоки завжди від вітру жаги п янкі. Заметіль серце не накриє дірявим рядном. Бо бачить очі твої — нагинати верби спокуси весною, Коли хочеться пити шалене вино, На устах же палає мовчання пустель. Це і є мрія про ремез-гніздо, Де дві пташки одночасно назавжди забивають запізнілий вулик кохання. Митті цієї вони нікого не чують :42:03. Там же. Як в одному вірші у континуум ввійти. Як в одному вірші у континуум ввійти. Хліб спекти для долі журавлиної. Круторогих повернуть волів, щоби зірвать загати траханого смислу. Й поплисти в тягучих жанрах жаливи. Й на возі випить пиво сміху із чумацьких неотесаних весен. Там буде час і простір при дорозі і пика блуду напоказ. все барвінкове у природі. Груші обіймів сіном пахнуть навмання. Кохання як метелик дише при дорозі 7
8 і дні горлаті сипле з димаря. А я стою на череві кохання й лелекам свищу тричі навмання. Котися гордо, каро й волошково Замурзана ти молодість моя :23:39. Там же. Суть глибоких роздумів (ПсевдоФілософський дискурс) Боїмося тримати в руках те, що стоїть від природи. Ганчірки слів не стирають вихлюпок ночі. У вихлюпках сітчасте, молоткасте усічення еволюційного розквіту. Те, що мусить війти виходить замурзаним солодом, Лиш птахи із зітертими стегнами вже не пишуть коханим листи. Надто видно непрасовані зойки серед застраханих трав. PS Жінка — тріснутий сонях на колінах мужчини :40:08 До речі Перламутр чоловічого погляду після кохання не дорівнює присмаку пилку із тичинки зачаття. Жінка завжди підстеляє під чоловічі рамена шматок степу з будяками любовного гніву :47:10. З циклу Жіночі тексти, виголошені мужчиною Мужчинність завжди курай, що перекотиполем наздоганяє долю крадіжну. Чоловік ніколи не може заволодіти вуликом жінки. Там соняхи цноти цілодобово мирно цвітуть, аж на Марсі, викидаючи вулкани кохання. А простіше: Стегна жінки на вітрах ніколи не втрачають нишпорок отрути любові. Там мураха зваби завжди засинає тривожно. 8
9 І ніхто не розкаже про що думає жінка сьогодні. В думках жінки завжди — розстріляне серце орла, що згорів кострищі кохання. Понеділок, 29 березня 2010 р.16:37:46. Після Вербної неділі. Пороги. Галерея 2. Фрагменти з особистого генезису й еволюції. Три епіграфи -Ти німець,- хитро підморгнув Мені модельник Степан, коли ми вантажили зледенілі колоди з поїзда в полуторку, — ти рудий як соняшник і ти народився після окупації. Я б міг убити його в цю мить, якби тільки міг. Це був мій перший робочий день після школи. — Сонечко, ти наше, спи, спи. А пташки защебечуть, прокинешся. — сказала мені вихователька Ія Симонівна, у якій син повернувся з війни без ніг. Якось приїжджав у дитбудинок на колясці. Мені здалося, що такою повинна бути моя мати. Тиха, лагідна, щемлива. — Ви не їсть українець, — сказав мені на пляжі в Златих Пясцах під Варною високий, сивий чоловік, редактор центрального партійного журналу НДР, у вашому обрисі більше арійського. Берег був порожній. Я злякався. Я був кандидатом в члени КПРС. Пісок от яскравого сонця боляче зліпив очі. Спроба усвідомлення стану Тисяча кульбаб забутої любові полетіли на Схід, у Росію. Тендітне сум’яття злиття тіл у парадигмі війни гидотно чисто. Ніхто не може протистояти з’єднанню пелюстків троянди, що заплановано літає на окраїнах миру цього. Це, напевно, я. Мої мати й батько відразу ж перетворилися у Всесвіт. Поріг Будинку дитини, під яким мене підкинули в сорок сьомому, чистий й охайний, як совість бика, що тільки що запліднив телицю в степу. Тверда фактура осіннього листи не має відбитків кривизни спогадів. Їх просто немає. Відьма-доля просто забрала обриси болю. Ну й спасибі. Головне, що я знайшов той поріг И кажу тим, хто мене створив. — Бог над нами. Ми не можемо вибачитися перед змістом вічності, що полягає в тому, що моя поява на світ є змістом того, що відбулося сьогодні, учора й на завтра. Вівторок, 30 березня 2010р. 12:31:00. Пороги. Галерея 2. 9
10 Думки на початку творчих змагань сьогодні Чоловіче зерня солодке павутиння теплого вічного морозива. Тремтливий вогник тілесної плоті, що уривками накочується на всесвіт. Степова горінь ящірки у повінь задавненого смутку, де нічого не видно, а морквяний солод млявий від утоми перенасичення. Горіщева знемога на зимкуватому сінові двойок окольцьованих смутою п янкою любов ю, що тріщить на защібках ранішньої цноти. Жіноче зерня макове коливання пелюсток у нуртуванні мужчини на вигірку тихого терпіння з себе на під сніданок розніженої лілії. Замкнений вулкан незрячої квітки на середині вічного моря, де кораблі уяв тонуть блискавично. Стріхове горнятко переполосане веселкою рівнохвильності, берегово спокуси на чалі човни любовного забуття. Смарагдовий зойк з нікуди у Щось, недосолене посередині дня, карої ночі на виделочку смутку у очах дикого старання віків зітерти спомин першого обладунку жінки. субота, 12 червня 2010 р. Пороги. Галерея 2. Спека 40. Женско-мужские тексты (неопределенные) Лепесток мака над обычным пепелистым вулканом. Отсюда все метафоры изваянья. Стол, на котором расчлененная лежит наша любовь, щекотлив и паскуден. Бывшая самобранка скатерть замызгана запахами перелюбленных дней. Что мы оставили для дельфинов вулканической страсти? Вырванную дверь у спальню первой встречи, в которой однокрылый голубь допивает слезу и с последних усилий гасил отторжение чувств На ржавой скамейке лежал портсигар оттопыренной прыти. Это отцовский трофей с войны. Что-то еще назревало Не утонуть бы в мета-фора-сиянии. Авторизований переклад з української :43:33 Пороги. Галерея 2. Жара 35 градусов. Дніпро — Запоріжжя. 10
11 Владислава ИЛЬИНСКАЯ Владислава Ильинская яркий и самобытный одесской поэт. Родилась в 1984 году, с 2010 года член Южнорусского Союза Писателей (Одесская областная организация Конгресса литераторов Украины и Межрегионального союза писателей Украины). Стихи писать начала с шести лет, а в последние годы на её счету множество успешных выступлений на концертных площадках города. Рисуй рисуй меня, рисуй по капельке, по слою под соло кастаньет оттачивай туше рисуй меня, рисуй растрепанной, босою рисуй меня такой, чтоб жалко было жечь. рисуй меня, рисуй под жаркие te amo упрямой и смешной останусь на холсте рисуй меня, рисуй пускай сегодня рамой окажется для нас привычная постель новое утро стягивает одеяло, как будто скальп. плещет тебе, еще сонному, в лицо ледяной водой. нужно подняться на ноги, нужно идти искать, то, что и так всю жизнь волочится за тобой. и пока ты вот так вот гоняешься за хвостом, наступаешь себе на горло, расплющивая кадык, твой хранитель кладет на коленку двойной листок и старательным почерком записывает ходы. и когда ты уже совсем собьешься и с ног, и с сил, и поймешь, что по всем подсчетам прошел лишь треть, подойди к нему спящему и тихонечко попроси, чтоб он дал тебе на свое творение посмотреть. а когда ты начнешь возмущаться и возражать, мол, куда подевался его знаменитый слог хорошенько задумайся и рискни ему доказать, что твоя история интереснее, чем колобок Или сердечный приступ cмерть осязаема: ВИЧ, гепатит, эбола cлучай на производстве, шальная пуля ежели жизнь была лишена глагола смерть застает врасплох на скрипучем стуле ты-то себя причислил к числу живучих выстроил планы, возвел купола гипербол, а за углом притаился несчастный случай он терпеливый, ты у него не первый ты-то себя причислил к числу героев, ты воспитал детей, наследил в искусстве стало быть, самое время уйти из строя на ус наматывать квашеную капусту стало быть, самое время поехать в Ниццу или еще в какую-нибудь Верону. только сегодня ночью тебе не спиться, где-то поблизости мрачно кричат вороны. Шелуха от первого брака осталось кольцо на левой, на правой новый хомут в четыре карата и я ей шепчу: снимай, моя королева, не надо меня своими мужьями царапать. спустя какое-то время, уже в прихожей, холодными пальцами путаясь в складках шелка, она говорит: тебе ли роптать, стокожей и на прощанье небрежно целует в щеку. 11
12 и ей все равно, и ты ничего не помнишь. вы оба давным-давно за линией фронта. она уже не кидается к трубке в полночь, гадая, откуда теперь: амстердам? торонто? и ты не подросток штампы, пеленки, справки и куча своих скелетов за дверцей шкафа. а где-то на облаке ангелы ставят ставки и все ваши тайные мысли заносят в графы. и спорят, чудные, во сколько вам встанет встреча, и перья друг другу крошат в седые клочья. а в городе N на проспекты ложиться вечер, и что-то должно случиться хочешь не хочешь. заставить сердце стучаться реже, заставить сердце стучаться тише. случайный выбор орел и решка. последний выбор петля и крыша. кнутом отчаянья хлещет ветер. кнутом отчаянья гонит к краю. легко ложатся удары плети и я хмелею, и я взлетаю. а можно к стенке придвинуть столик, на столик стул, остальную мебель. девизом старых жилых построек: достать до люстры достать до неба. но я на деле такой пропащий, что в силах только ходить по кромке заставлю сердце стучаться чаще и разрыдаюсь как можно громче. по ночам, выкрикивая имя, которым впредь обещал не пользоваться ни под какой подливой, он терзает ту, недавно начавшую стареть, ту, что возможно сделает и его счастливым. по пути в контору, чеканя безликий шаг, постоянный клиент психической терапии 12 он старается думать о самых больных вещах, благо, за ночь они прилично поднакопились. он доходит до перекрестка в двадцать больших шагов и, если светофор успевает переключиться, он уже уверен, что он наломает дров, что вообще, ничего хорошего не случиться. он проходит еще немного, сворачивает на крыльцо, ненадолго задерживается на лестничной клетке и выходит обратно всю ночь вспоминать лицо, той, что останется навсегда запретной. одна в Керчи, другая в Коктебеле а я по-новой в омут с головой. мне остается воздух колыбелить и сравнивать всех брошенных с тобой кто кожу лучше вспорет позвонками? кто взглядами согреет до кости? кто сможет мне похвастаться руками, что. я не в силах вслух произнести. одна в Париже, а другая в Кельне. и этим километрам нет конца. но так, как ты не смогут сделать больно в хрусталь заледеневшие сердца. Хочется спать хочется спать, подбородка касаясь коленями, воздух плющем разрастается в межреберье милые, глупые, раньше мы искренне верили в то, что над нами не властно течение времени хочется думать как прежде: а что с нами станется? теплое слово любое развеет отчаянье нежные руки, улыбка твоя обручальная. нам никогда не увидеть конечную станцию тычусь беспомощно носом в свои же предплечья,
13 руки, что глупость за глупостью, как по накатанной и засыпая опять над гадальными картами, хочется верить, что станет когда-нибудь легче нам Простое. Слабое. Отчаянное простое распечатала время ножом для конвертов а внутри ничего, не хотите — не верьте, а внутри — пустота заполняет пробелы. я стояла и молча на это смотрела. откупорила память, сорвала засовы знала точно, вот-вот и появится слово, чтобы просто утешить, внушить постоянство но струя пустоты улетела в пространство. и совсем обезумев, нелепо, неловко я срывала одну за другой упаковки: счастье, нежность, восторг все, что важным казалось ледяной пустотой для меня отозвалось. Фронтовая любовь фронтовая любовь. полно, фройляйн, прикройте окно, от речей ваших веет тоской по вчерашнему аду. вы хотите вернуться прошу вас! не все ли равно под какими знаменами бегать за собственным задом? фронтовая любовь. я за ночь до пятнадцати раз просыпаюсь от страха, что снова чего-то не понял и уже не слезу, а угарный отравленный газ вытирают заботливо чьи-то сухие ладони. фронтовая любовь словно дикий затравленный зверь наступает на пятки, отчетливо дышит в затылок. полно, фройляйн, прикройте, пожалуйста, дверь с тыла. нет никакой гарантии, это опыт. это уникальный эксперимент. вам отпускается время, оно же топит в мутных своих глубинах. в один момент ты превращаешься в точку небесной сферы, ты превращаешься в пыль на краю земли, когда твой внутренний доктор откроет двери и скажет: простите, мы сделали, что смогли. Прощально. etc пришли ей плюшевую осень, пришли последний ломтик тени, а если слишком много просит пришли ей просто лист осенний. рисуй ей город свой красивый, дари иллюзии прогулок, а если это не по силам рисуй ей девочек сутулых. скажи, что навсегда уйдешь, но дороже не было историй, а если это слишком сложно пришли письмо: грущу без моря. Герман ВЛАСОВ Родился в Москве. В 1990 окончил филологический факультет МГУ. Работает переводчиком. Первая публикация стихов в журнале «Огонёк» (1992). Выпустил два поэтических сборника: 1 ½, (1998, Москва, «Культурный фонд») и Второе утро (2003, Москва, «Эра»). Участник коллективных сборников стихов «Тринадцать» (2002, СПб, «Скифия») и «Московская кухня» (2005, СПб, Геликон Плюс). Участник литературной группы «Рука Москвы». 13
14 без вас обоих, как без верных слов всё остальное слишком непонятно: где ткань а где канва уток и шов, белила, сурик, масляные пятна и наконец апреля благодать наружный блеск зов дудочки лукавой и я рискую весело блуждать, как по холсту ван гога куросава а с вами и секунды небыстры то под руку, то порознь сестры-рыбы трава, деревья, звезды и костры в одну ладонь устроиться могли бы и улица чья башенка остра и лестница не якова витая, храни тебя от вымыслов, сестра, серебряная рыба золотая манежа окна слуховые в нескучном брошенный букет я не жил здесь в сороковые, как нумизмат гляжу на свет хочу нащупать эту ноту, немое посмотреть кино так гладят темную банкноту, изъятую уже давно и если время гул случайный, грязь от армейских колесниц, пускай мне выпадет опальный, расплющенный между страниц истории цветок сирени и долгий завершая путь всей тяжестью стихотворений шагнет на грудь оранжевый ангел сутулый над городом горьким завис 14 его загорелые скулы ранетом лесным налились он поднят с кровати метелью ученый морщинистый грек, но девочкой над акварелью он крестит немыслимый снег в кармане бечевка и ластик, простывшего времени гул и смысла речной головастик в его троеперстье скользнул он водит метлой колонковой и окна пускает в тираж и ставит на крышах подковы свинцовый его карандаш (букет) хорошо бы какую посуду на шкафу если встать на кровать красоту принесли отовсюду и не жалко ее обрывать вот лохматое пламя сирени, одуванчики бронзой монет незабудок теснят акварели собирают на кухне букет колокольчик, герань луговая лютик, майника скошенный рот и не страшно, когда грозовая на поселок армада плывет хорошо, что из разных названий луговые растенья в воде отменяют язык расстояний: значит, места не будет беде и, наверное, будет не страшно если к ужину сослепу вдруг с затаенной обидой вчерашней в окна майский ударится жук
15 не смотри на сверкающий ливень, майский дождь несговорчив и прям сколько желтых изломанных линий разделили окно пополам и к стеклу не спеши прикасаться: там качаются ветви гурьбой, их зеленые листья двоятся и в отрыв уведут за собой в акварельной такой мешанине, где гремит и рябит без конца как у тернера в новой картине дирижера не видно лица но когда отшумит — будет создан удивительной радости день, словно кто-то расчесывал воздух и прогнал его дымную тень и теперь она в глине и смальте метростроевской шахты внутри, оттого пузыри на асфальте настоящей земли пузыри С. Янышеву куртка его выдает с головой: тушь отогреет и пишет по-русски ласточек с юга увижу конвой, ласточек узких дни мои ночи на длинных весах мёд мой накопленный воском сгорая инеем легким в твоих волосах не был вчера я божия птица на солнце поет, дом мастеря из апрельской соломы чуден аптекарский твой огород боже мой кто мы если весна, то и шапку долой женщиной пахнут потекшие крыши куртка его выдает с головой птицам и выше так высоко, задохнуться боясь, туч грозовые чернила разводы слева направо зеленая вязь ласточки всходы Евгения КРАСНОЯРОВА Поэт, прозаик, драматург. Родилась в г. Магадане в 1981 году. С 1992 г. живёт в Одессе. С 2002 г. член Южнорусского Союза Писателей, с 2007 г. Одесской областной организации Конгресса литераторов Украины и Одесской областной организации МСПУ. 1-е место и звание «Королевы поэзии 2008» по результатам турнира поэтов-одесситов на Международном фестивале русской литературы «Болдинская осень в Одессе 2008». 3-е место на Международном литературном фестивале «Славянские Традиции 2009» (номинация «свободная тематика»). Публиковалась в одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), в альманахах «Меценат и Мир. Одесские страницы» (Москва), «Болдинская осень в Одессе» (2008, Лондон), «Дерибасовская Ришельевская», «Свой Вариант», журналах «Российский колокол» (Москва), «Ренессанс» (Киев), в интернет-журналах «45-я Параллель», «Пролог», «Новая литература» и др. Автор книги стихотворений «Серебряные Монгольфьеры» (2009) и книги драматургии «Апокалипсис Улыбки Джоконды» (2008), в соавторстве с Сергеем Главацким. 15
16 себе на всю оставшуюся жизнь настигнут адресатов похоронки, поминки приголубят мертвецов, жрецы зарежут нового телёнка, кобылы побегут от жеребцов и смилуются боги-первоптицы, взмахнут крылами, обмолотят жмых, но только ничего не обновится в миру, где мёртвых больше, чем живых где тленный дух залог хлебов и весей, где каждый съел кусочек мертвеца не все воскреснут, лишь они воскреснут телец жена тельца рабы тельца Голорукий апрель коромысло повыше забросил Звонкопалые звёзды горстями рассыпаны рядом не им ли? Небо вырастет к лету и в жёлтое вызреет к осени, Но пока черновик его слева направо в зелёных чернилах. Высоко-высоко, там, где белый барашек пасётся, Где своих созывают на вече вечернее новые ливни, Зарождается смерть, и кто стар и плешив, тот спасётся, А кто светел и юн добровольцем уйдет на войну и погибнет. Оттого так апрели горчат, что никак не собрать их В толстостенный сосуд молодильным нектаром, бессмертною влагой Оттого повторяют себя, как близнечные братья, Что чем меньше отсчитано их на героев, тем больше отваги Залегает в сердцах ископаемым неким ресурсом, Без которого вряд ли избегнет планета вердикта Вселенной. И апрели звенят, изумрудятся прямо по курсу, Словно нет ничего, кроме первой листвы и небес белопенных. Февраль когда почти весна, почти единорог копытом будит ото сна ручьи больших дорог когда почти щенячий визг и горлицы призыв прочти лучи в бокальцах брызг прочти позыв грозы 16 прочти адонисов огни бросаются под нож так близко руку протяни и кажется возьмешь и схватишь за конец платка, за локоть, за рукав великолепного божка весенних троп и трав
17 И громко так, и гулко так колотится в груди: Февраль, бессребреник, батрак, прости меня, прости! Одессея по следам посещения городского совета касательно помощи одесским литераторам Я люблю этот город, как любят мышьяк. Он как сказочный мёд, только мимо течет. Он бы продал другому меня за пятак, Только я не даюсь, я упряма, как чёрт. Я ношу этот город в карманах пальто. Ему тесно, мне тоже квартирный вопрос. Он мне всё предлагал, но со зла, но со льдом. Я купила его за пяток папирос. И бутылку вина урожая тех лет, От которых бронхит, ностальгия и сплин. Мы сошлись как оратор и анахорет, Как борцы, из которых погибнет один, А другой повредится в уме. Дуэлянт Невозможен без повода выстрелить в лоб. Я люблю этот город, как любит земля Начинённый последом химическим гроб Если любишь, не смей расставаться, не смей! Я любовь сохраняю до лучшего дня, Как зерно, из которого вырастет змей, И заест, и забьёт, и задушит меня. Поэту Шойинке Воле Поэт из племени йоруба В бессмертный стих слагает губы. Поэт из племени йоруба Сидит в тюрьме, чтоб доказать, Что каждый сытый ли, голодный Имеет право быть свободным, Имеет право не молчать. Поэт поёт, и Обатала* Глядит на Африку устало. Поэт поёт и Обатала Уже не может не помочь Тому, кто выбрал путь трибуна Под ярким небом Олоруна** Дорогу, звездную, как ночь. Скулой к скале прижаться Камень на ласки скуп. Можно с тобой обняться, Кварцевый однолюб? Зол наш удел и горек Горбиться, не расти. Слышишь, как дышит море В клетке моей горсти? Рвется, скользит по пальцам Мы не заметим, как Сточит и кварц, и кальций — Беглой воды наждак. Так уступает расе Волн и любовь, и твердь Тот, кто придумал нас и Тот, кто придумал смерть. Может, он сам, усталый, Выпив морских чернил, Где-нибудь в небе к скалам Голову прислонил В ненужной борьбе обретается вера: держаться за жизнь оборваться за жизнь. Костюм нефартовый заказан, примерен и в пору тебе. Наступая на слизень чужого бесстрастия, страха чужого, не поручень ищешь, а верное слово. Но слово есть слава, а слава есть слалом Чужое кругом как обскура, как лава, 17
18 как пава, но перья ли эти нужны нам? Солист никогда не бежит за оркестром. Не строй ни карьеры, ни дома, ни сына но пой, и погибни, как лебедь над пресней, за здравость души и за твердую память, а все остальное белила, бравада Восстанешь в пречистую канувши заводь бессмертных страниц. А чужого не надо. Письмо в Питер Ирине Дежевой Мой питерский Гесиод, от южных недужных дел умчавшийся на санях, сорвал на границе свитку. Мой питерский Гесиод молчит с параллели «Л» о мелочных трудоднях, болтающихся на нитках На набережной вода. Над набережной модерн седой великан блокад, бомбёжек и революций. На набережной вода, и кто б ни стоял в воде, все реки впадают в ад, пока существуют нунции. Пол-унции счастья в рот. Пол-устрицы неба впрок. Балтийский неровен час, но Север по-русски праведен. Мой питерский Гесиод, храни тебя святой Блок, и тот сумасшедший в нас, бегущий босым по наледи Сыграем в землю нам ящик не по карману. Пока тепло ещё, пока всё не заледенело. 18 Что толку плакать о Курте и ждать нирваны, когда не пуля стремится к телу, а к пуле тело Сыграем! Что нам терять, кроме раскладушки, протертых джинсов, язвы, десятки любимых книжек? Чем путь длиннее, тем ласковей зов психушки, тем забубённей тоска и пакостней television Так скверно только в том сквере, где Чикатило насиловал детский трупик и божью мамку мучил. Сыграем, пока от жизни не попустило! Пока не стало сытнее, проще и значит лучше Пока есть небо и небо свежо и сине, в каких войсках такие, как мы, пригодиться могут? Нас горсткой фишек поставили на Россию, и мы стоим на плахе, в шинелях на босу ногу, и мы умолкаем, ладонями прикрывая кораблики глаз, налитые любовью груди Мне будет стыдно разве что в холле рая. А пред Престолом Его мне стыдно уже не будет. Осина потому что рыжая. Осенний парус кораблю бы! Поэт без глянца и престижа, Поэт, которого люблю, Ты тоже воду пьешь из гирла И носишь метку на плече. Пока могилу нам не вырыли, Поэт! равнение на Че! Осина потому что праведным Пером не пишутся стихи. Какие черти в наших скаредных на ласку заводях лихие! Дыши, Поэт. Стихи и камни На равных созданы паях. Маши, маши издалека мне, Неопалимая моя.
19 Константин КОМАРОВ Родился 15 марта 1988 г. в Екатеринбурге. Магистрант филологического факультета Уральского Государственного Университета им. А. М. Горького. Стихи пишет с 15 лет. Публиковался в журналах «Урал», «Уральский следопыт», альманахе «Воскресение», различных сборниках, Интернет-изданиях «Знаки», «Новая реальность», «Альтернация». Участник нескольких семинаров-совещаний молодых писателей (Оренбург, 2008; Сургут, 2009). Финалист фестиваля «Молодой литератор» (апрель, 2010). Пишет и публикуется как литературный критик (журнал «Урал»). Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику (2010 г.). Аккорды Кондора Я никогда не видел кондора, возможно, он похож на ястреба, зато твои шальные контуры сквозь призму строк видны мне явственно. Махни рукой мне, красна девица, да хоть бы брось в меня паяльником, любовь на два разряда делится: есть идеальная и одеяльная. Платочек хоть оставь оброненный, во тьме густой дорожку выбели, ты знаешь, что моя ирония растет из ежедневной гибели. Не по моей душе ушитая, привычно рвется смерть бумажная, а жизнь всегда так неожиданна, как расчлененный труп в багажнике. и ангелы кричат, как кречеты, а я хочу услышать кондора. А люди ходят коридорами, все время ходят коридорами, а люди лязгают затворами, а люди мучатся запорами. Поэты мечутся по вечности, как в трюме крысы корабельные, поэты дохнут от беспечности, пропив свои кресты нательные. А я тебя хочу взять за руку, из темноты сердечной вычленя, и отвести куда-то за реку, хоть сказочную, хоть обычную. Да только кондор мой не пустится в такие бешеные странствия, его единственная спутница моя безумная абстракция. И я останусь в этом городе, в чушь несусветную закованный, ведь крылья кондора проколоты стихов стальными дыроколами. Так стоит вовсе чем-то клясться ли, когда нервишки так поношены?! Мой кондор не сойдет за ястреба, что, падая, кричит по осени. * * * В. Мишину, Б. Рыжему, А. Башлачеву Беременные небом облака плывут туда, где созревает слово, оно еще дозреет, а пока поэту одиноко и херово. Я много кофе пью, да и покрепче что, лишь от тоски, а не от гонора. Разведены-раскрещены пути, но завершивший сам себя в полете, 19
20 он лишь тогда предстанет во плоти, когда уже не нужно будет плоти. Такой смертельный балаганный трюк. Чего же вам, Володя, Саша, Боря? Остервенело трется звук о звук, творя музыку и музыке вторя. Слова А что слова? Бессилен рок, когда они кого-нибудь согрели, но вот тогда-то ухмыльнется бог змеистою ухмылкою Сальери. И вот тогда мы кой-чего поймем и кой о чем серьезно пожалеем, потом запьем, оставшись при своем, нам не летать, раз воздух тяжелее. Потери бесконечны и горьки, случайны и минутны обретенья, а смерть несется наперегонки с еще не состоявшимся рожденьем. В сплетенье слов немая тишина, в овал петли проглядывает нота. Схватить ее! Но плеть занесена. И надо петь, да не поется что-то. Письмо Н. А. Если душой не кривишь, значит душу кровавишь, вечный стратег застарелой незримой войны, но тишина пианино, лишенного клавиш, кажется мне безысходней простой тишины. Черные вороны красятся в белых и каркают громче, стая огромна, но каждый прекрасен и крут, старыми сказками кормит их новенький кормчий, им все равно и они с удовольствием жрут. Может быть, правда, темны аллегории эти, только ведь я не пишу проходные хиты, 20 но пустота, где живут лишь поэты и дети, кажется мне необъятней простой пустоты. Я заскочил в этот мир покурить и погреться, курево есть, а тепла — невеликий улов, только слова, что срезаешь с поверхности сердца, кажутся мне повесомей обыденных слов. Что мне еще рассказать тебе милая Нина, не забывая пока, но уже не любя? Может, как Батюшков видел во сне Гельдерлина, так же во сне я однажды увижу тебя? Хочется радости, блин, да вот как бы узнать бы, где эта радость, да рифма опять не велит. Все заживает, всегда заживает до свадьбы, все заживает и после уже не болит. Время пройдет, ничего не поставив на место, промарширует по нам, как военный парад, но, поддевая зрачком глину этого текста, может быть, ты улыбнешься, и я буду рад. Питер На Васильевском острове плавленый ел я сырок, я бы мяса поел, только денег уже не осталось, уезжать не хотелось, ведь здесь даже в крике сорок что-то слышится, кажется, будто бы из Мандельштама. Я влюблен в прямизну этих мощных уверенных линий, что томленье пространства практически сводят на нет, рассекаешь по Невскому, словно какой-нибудь Плиний, а не как по Свердловску убогий свердловский поэт. Питер, я прорастаю в тебя до упора, до излома сетчатки, до звона пустых позвонков, я тебя увезу далеко, за уральские горы, Питер, я тебя в строчки упрячу и буду таков. Вечереет уже, и в Неве, как в зерцале летейском, отражается все, что я знаю теперь наизусть,
21 и туманное небо щекочет шпиль адмиралтейства и, пришпорив коня, Петр топчет посконную Русь. Послезавтра уже поднимусь я немного фатально на родной и привычный, заплеванный третий этаж, и по дням потеку с безмятежным спокойством Фонтанки, утешаясь лишь тем, что зафоткал я весь Эрмитаж. Но доеден сырок и осталась одна лишь сорока, неспокойно бедняге, кроит побледневшую тьму, и на этот раз чудится что-то как будто из Блока, и молчит Петербург, но ответствует вечность ему. Людмила ШАРГА Поэт, прозаик, член Южнорусского Союза Писателей, Одесской организации Конгресса литераторов Украины и Одесской организации Межрегионального союза писателей Украины. Лауреат Международного литературного фестиваля «Славянские традиции 2009» (1-е место в категории «Свободная тематика»), лауреат литературной премии им. Молодой Гвардии (2009). Родилась в России, живёт и работает в Одессе. По специальности педагог. Публиковалась в Одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), в альманахах «Меценат и Мир. Одесские Страницы» (2008, Москва), «Провинция», «ОМК», в газетах «Литературная газета» (Москва), «Литература и жизнь» (Киев) и др. Автор сборников поэзии и прозы «Адамово ребро» (2006), «На проталинах памяти» (2008). Не примеряла одежды поэта, просто, однажды плутовке-судьбе вдруг побродить захотелось по свету, вдоволь вкусив от лишений и бед. И босоногая, в платьице тонком, мерой земной отмеряя свой срок, шла я, а вслед мне смеялась плутовка: «Как тебе мой, горемыка, урок?!» Шла через подлость и через наветы, через зыбучую, вязкую лесть Этими тропами ходят поэты, если случайно задержатся здесь. Ходят в предчувствии светлого мига, каждое слово лелея в строке, чтобы плясало в нём шалую джигу рыжее солнце на белом песке. Дальше, как водится: руки синице и журавлиному клину душа Не надоело в поэты рядиться? Вдруг да услышится Не искушай! Из ветхой картонки случайно выпал обрывок старинного дагерротипа. И воздух сгустился И время встало опалово утро и день опалов, поскрипывают настилы палуб а где-то, в уключинах, вёсла-крылья покрыты опаловой влажной пылью оконный портал в полотно Сезанна, где флигель соседский фамильный замок, опаловый Город Пьеро печальный тревожится лодка вот-вот отчалит земное-земному, но в этой схватке есть шанс воспарить и освободиться; уста онемели на сердце сладко, опалово утро сквозь ночь струится по выбеленным луной гобеленам бульваров и улиц и скверов ало рассвет пробивается нитью ленно опалово утро и мир опалов Вдыхаю. у ладана запах тонкий 21
22 обрывок бросаю на дно картонки ни громко, ни всуе о Ней не пристало Она не целует кого попало Лилит Как живётся вам с стотысячной, Вам, познавшему Лилит М. Цветаева С ней, наверное, проще и легче, Адам? Не противится воле твоей никогда, И кротка, и покорна вторая, Видно, помнит изгнанье из рая. И собой хороша, и хитра, и мудра Плоть от плоти твоей (говорят из ребра?). Тяготит только грех первородный. Ну, а я, как и прежде, свободна. Говоришь, что ты выбрал покой и уют, Только боли сердечные спать не дают. В дуновении ветра ночного Слышишь голос мой снова и снова. То не сердце, несчастный, то память болит Никогда ты не сможешь забыть о Лилит! Это боль об утраченном рае, И её не излечит вторая. Ты, познавший сакральную сущность огня, На безмозглую плоть променявший меня, Утешаешься жалким подобием, А ночами взываешь к свободе? Со второй оставайся, живи без затей И плоди вместе с нею бескрылых детей, Первородством торгующих робко, Чечевичной прельстившись похлёбкой. Не шепчи бесполезных бессвязных молитв, Никогда ты не сможешь забыть о Лилит, Что дыханию ночи подобна И как ветер легка и свободна. Верлибры старого двора По улицам-страницам странницей я тайно по ночам брожу, о прошлое боясь пораниться, свой взгляд в сторонку отвожу. Давать не стоит обещания ни «навсегда», ни «на века». Известно, что слеза прощальная так солона и так горька Но вновь во сне срываюсь в детство я, на перепутье ста дорог Причина вырастает в следствие и вырастет дай только срок. Листаю улицу за улицей, успеть бы только до утра туда, где звук шагов рифмуется с верлибром старого двора, в котором я, расставшись с мальчиком, в январской гулкой пустоте, реву в игольчатые пальчики в ладошки жёлтых хризантем. Прочти мне что-нибудь из Чьи стихи ты мне читал под вечер О. Ильницкая В ненастный хмурый вечер, помнится, Ты мне читал стихи Камоэнса. Слова легко кружились стаями И в сумраке вечернем таяли. И я, мой друг, Бодлером бредила, С Рембо с ума сходила медленно, Была Верленом очарована И лордом Байроном взволнована. 22
23 Их дивных строчек оперение Меня пронзало вдохновением, Мне с ними не бывало скучно, но, Прочти мне что-нибудь из Пушкина. Я так люблю его творения И «дум высокое стремление», И сердце рвётся к милой родине, Где в золоте осеннем Болдино. А ты не можешь успокоиться, Терзая бедного Камоэнса, И я к нему неравнодушна, но, Прочти мне что-нибудь из Пушкина. И долго-долго будут помниться И вечер, и стихи Камоэнса, Свечей оплывших чад удушливый И ты, читающий мне Пушкина. Мартовское Эти мартовские привычки, a cappella котов окрест, обострили повадки птичьи и синдром перемены мест. Эти шумные птичьи стаи вновь кричат, что пора в полёт. Это значит, что начал таять безысходности чёрный лёд. Это весело засияло, сбросив мартовский рыхлый снег, крыш лоскутное одеяло, прихорашиваясь к весне. Это значит, что дом мой небо. Всё земное ненужный груз. Исключенье — лишь запах хлеба да воды родниковой вкус. Эти мартовские привычки: на лету всё да на бегу И следы суетливой птички, как апокрифы на снегу. Лечу в Тарусе грусть живой водой Таруски, мне дорог этот вкус родной горчинкой русской. Лечу Тарусой грусть, Но, видно, зря стараюсь Взгрустнулось ну и пусть, — Судеб не выбирают. Скитаюсь над рекой, где спит Певец Скитаний, и трогаю рукой заиндевелый Камень, И грею поутру озябшую рябину, и радуюсь, что грусть Моя неизлечима. Лечу Тарусой грусть Святой горчинкой русской И спорить не берусь, что грусть не лечат грустью. Но кто бы ни спросил: нарочно ли, судьба ли? отвечу: на Руси клин клином вышибают. Вырастаю из ранних стихов, как из детских пелёнок, как печаль вырастает из сумрака белых ночей; и всё глуше влюблённостей хор, где мой голос так тонок, и зима холодней, и отчаянье всё горячей. 23
24 Мне давно уже тесно в стихах, где пронзительна нежность, но душа нетерпима, как прежде, ко всякому злу. Прихожу в эту жизнь и преодолеваю рубеж, но не могу обучиться простому её ремеслу. Как и прежде, иду напролом, прямиком по сугробам, как и прежде, в осеннюю пору светло и легко, только вот маловаты стихи, словно детская обувь, и опять всё с нуля начинать и опять босиком. Я из прожитых дней вырастаю Податливой глиной мне казались слова, что росли под рукою моей. Но не подлинной правдой стихи обернулись подлинной чем их легче читать тем рождались они тяжелей Подлинная правда правда полученная под лином (лин, подлинник орудие палача) под пытками. Линь, линька полоса кожи, вырезаемая со спины при дознании. Маргаритам Невидима! Невидима и свободна! Рукописи не горят! М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита» А Маргариты и средь нас живут, Подчас, скрываясь в женщинах обычных, Их не сломил рутинный быт привычный, Не погубили сытость и уют. Порой у них иные имена, И не в Москве в провинциях забытых, 24 Томятся в ожиданье Маргариты, Когда их позовёт в полёт луна. Когда весною, в месяце нисан, Неудержимо их к себе поманит Путь лунный, серебрящийся в тумане, К свободе уводящий, к небесам Вступая в сделку только б помогли, Хоть с дьяволом, хоть с чёртом с кем угодно, Невидима, — воскликнут и свободна! Лишь только б Мастера творить могли. Да что там дьявольщина, что там ад С самой судьбой вступить готовы в битву Пока летят к любимым Маргариты, То рукописи верю не горят! Солнечное затмение (у зеркала ) одиннадцать минут чётки Бейли рассыпались по лунному лимбу через десятки лет рвусь к тебе я в январь где мы так много смогли бы не долететь к тебе не доехать на «перекладных снах» добираюсь смеёшься ты а здесь не до смеха электорат вождя выбирает шуты да смерды зело радеют в предвыборной зайдясь паранойе в какой стране? ты волнуешься где я? ты называешь это страною? я, как и прежде, в доме старом